Юрий Наумов родился 3 мая 1962 года в Свердловске в семье врачей. В октябре 1970-го года семья Наумовых переехала в Новосибирск. Окончив школу, по настоянию отца поступил в Новосибирский медицинский институт. Перебравшись в Ленинград, в 1987 году становится лауреатом V Ленинградского рок-фестиваля. В январе 1990 он выступил на фестивале «Рок-акустика-90» в Череповце. Много гастролировал по стране, выступая в небольших залах и давая квартирники. 29 октября 1990 года эмигрировал в США. Обосновался в Нью-Йорке. Начиная с 1994, регулярно приезжает на гастроли в Россию. В США был награждён премией мира за вклад в развитие культуры. Последние годы сотрудничает с разными музыкантами (проекты «ЮНИТ» и «NP-Project»). Является победителем престижного нью-йоркского конкурса гитаристов и обладателем его главного приза — вишнёвой гитары Стратокастер, благословленной Эриком Клэптоном. Назван журналами The New York Times и The New Yorker «Человеком-Оркестром», который на одном инструменте играет так, будто одновременно звучат как минимум 3 гитары, бас, ритм и соло. Был дружен с мыслителем и философом Александром Зиновьевым, проспонсировал первое издание его сочинений в России.
Николай Милешкин родился в 1975-м в Москве. Учился в Педагогическом колледже и Академии печати. Один из основателей и участник рок-группы «Аскет» (существовала с 1990 по 2004 годы). В 2013-2014 годах вёл рубрику «Литературные окрестности» в газете «Малаховский вестник» (пос. Малаховка Московской области). Куратор литературного клуба «Стихотворный бегемот» в Малаховке. Как поэт печатался в журнале «Арион», Российском альманахе хайку и трёхстиший «Тритон», альманахе «Среда», Интернет-антологии журнала «Футурум АРТ», газете «Малаховский вестник», самиздатовской газете «Вошь вдохновения» (Раменское Московской области), интернет-журнале «Лиterraтура», портале «45-я Параллель» и др. Живёт в Москве.
Юрий Наумов: «Чтобы эту музыку сформулировать и воплотить, нужно этой музыкой стать»
Продолжение разговора поэта и культуртрегера Николая Милешкина с музыкантом и одним из лучших текстовиков отечественного рока Юрием Наумовым
Часть I здесь.
Часть II
Н. М.: Интересно, что несмотря на всё сказанное тобой, ты при этом один из самых художественно состоятельных текстовиков в нашем отечественном роке. Получается, что это случилось как бы окказионально. Для меня это удивительно.
Ю. Н.: Чтобы понять, как я уже сказал, Майка Науменко или Дмитрия Пригова, нужно искать интонационный ключ. Теперь смотри: есть элементарная вещь — просто элементарная даже с точки зрения человеческой амбиции. Давай исходить из допущения, что в моём лице ты имеешь дело с вполне сложившимся композитором. И представим, что музыка — это космический корабль, а слово — космонавт. И музыка задаёт планку, определяет, каким надлежит быть слову, чтобы оказаться допущенным к полёту в этом корабле. Вариант текста, сделанного абы как, не канает: музыка этому просто воспротивится — мол, это что ещё за хрень такая? И когда, наконец, пилот сертифицирован и соответствует, — произведение воспринимается как художественно завершенное. Слушатели имеют дело с конечным результатом, они не видят, как работает этот экзаменационный институт. Это — моя внутренняя кухня, и моя музыка — институция невероятно жёсткая.
Н. М.: Я прекрасно понимаю твою мысль, но твои тексты всё равно нужно уметь создать, и ты их создал. Для меня это, безусловно, показатель таланта. Тут я выскажу несколько крамольную мысль: были и есть талантливые музыканты, такие, как Курёхин или Ляпин, они писали собственные песни, но почему-то «уровень их вибраций» (пользуясь твоим выражением) позволял им писать тексты абсолютно обыденные.
Ю. Н.: На мой взгляд, чтобы создать в этом искусстве что-то значительное, надо удержать себя от соблазна использовать рок-н-ролл в качестве инструмента социализации. Многие мальчики пишут песни, но зачем они это делают? Чтобы знакомые одобрили. Чтобы тёлка дала… У меня был знакомый, достаточно далёкий от искусства, который работал в нью-йоркской бирже, на Уолл-стрит, — и вот однажды я вижу у него томик Бродского. Я спрашиваю у него: зачем тебе? И он отвечает: «Провинциалки меня не торкают, меня интересуют петербурженки. Но питерские девки — капризны, они дают, если ты знаешь качественные стихи». Это инвестиция — ты прочёл стих, она раздвинула ноги. Самец инвестирует в культуру, потому что ему хочется трахаться с цивильной тёлкой. Томик Бродского — инструмент достижения поставленной задачи. Всё.
Существует определённое количество социальных дивидендов, которые неглупый амбициозный мальчик может насобирать в урожай: баба дала, друзья одобрили, бесплатная выпивка — и по нарастающей: дача, стадионы… — но всё это инструменты социализации, пляски вокруг золотого тельца. Полюбите меня, хлопните меня по плечу, скажите мне, что я крутой. Возникает вопрос: ребята, а что, если наградная комиссия ушла на пенсию, завод по производству фарфоровых слоников разгромлен, баба не даст, друзья не похлопают по плечу? По идее, если другие мотивы, привязывающие тебя к этой деятельности, отключены, единственной остающейся мотивацией может быть мера сердечной радости. Ты дёргаешь за струну — струна вибрирует с возрастающей силой, и это отзывается в тебе и побуждает посвящать этому десятки тысяч часов своей небесконечной жизни. Нахрена этим заниматься, если твоих песен не будет в хит-парадах и бабла с этого не намолотить?
Всё начинается с баловства — и ведёт тебя к чистому мистическому опыту, суть которого в сухом остатке примерно такова: чтобы эту музыку сформулировать и воплотить, нужно этой музыкой стать. В какой-то момент ты, человеческое существо с ручками и ножками, становишься воплощённым звуком в человеческом обличье — и нельзя поставить границы: здесь кончается человек и начинается звук, или наоборот. И это не есть инструмент социализации — обо мне не знает никто: я сижу у себя в хрущобе и тихо дёргаю за струны, чтобы соседи не слышали. Ни хит-парадов, ничего: чистый момент персональной алхимии. Чистое вибрационное поле — возможно, навсегда внутри, но мне представляется, что оно снаружи меня и я взаимодействую с ним. И это самодостаточный процесс. Над тобой нет какой-то институции со своим сводом правил, со своей какой-то х..нёй. С одной стороны, ты становишься социальным изгоем, а с другой — это степень внутренней свободы. И когда я впервые столкнулся с Александром Зиновьевым (речь идёт об Александре Александровиче Зиновьеве (1922—2006) — русском философе, социологе, публицисте и прозаике — Ред.), я сразу почувствовал родственную душу.
Н. М.: Как я понял из твоих ответов, вписанность в русский контекст могла бы повести тебя не по тому пути, который ты чувствовал как свой. Что в этом смысле с Америкой? Понятно, что американская культура имеет свои контуры, которые тоже могут тебя (и любого другого) ограничить. Даёт ли тебе проживание в Америке свободу — и, если да, то почему: потому что ты приехал из России и как бы немного дистанцируешься — или американская культура сама по себе не зажимает себя в каноны?
Ю. Н.: Главный вопрос — не в художественной плоскости. Дело в том, что странным образом Америка мне нужна для России — потому что для того, чтобы сделать то, что мне надлежит сделать, мне нужен статус «чужака в законе». Я играю очень сильно не по правилам — и благодаря этому в том пути, по которому иду, я открываю невероятную форточку возможностей для этой страны.
В Америке есть определённый момент социального пасьянса, но из крупных стран она, наверное, самая свободная. В Питере, к примеру, по прошествии нескольких лет ты понимаешь, что знаешь всех, и из-за малого количества активно действующих людей неизбежны интриги, социальное лавирование, вся эта хрень. Америка — огромная страна, и для одиночки этого хватит.
Н. М.: То есть, живя в США, соблазна попасть в какую-то колею меньше?
Ю. Н.: Нет соблазна даже попадать. Надо просто понимать: человечество устроено таким образом, что по-настоящему рискуют и ставят свои жизни на кон влюблённые в своё дело маньяки. И именно они становятся мастерами — через любовь, риск и посвящённость. И таких с гулькин х…. Дальше начинается свора ремесленников, которая поглядывает в их сторону: чем можно поживиться, что у них можно сп..дить — по возможности безнаказанно и безболезненно. А дальше возникают легионы мурзилок, которых эти ремесленники окучивают и разводят… И если тебе посчастливилось быть влюблённым в своё дело маньяком-художником, твоя задача проста: явить миру художество — безотносительно от институций, критиков или друзей, которые могут одобрительно похлопать по плечу.
Н. М.: На концерте в Культурном центре академика Д. С. Лихачёва ты сказал, что одна из твоих песен — это «свихнувшееся барокко», то есть барокко, как бы столкнувшееся с двадцатым веком, — и получилось что-то невообразимое. Я хочу спросить о твоей творческой генеалогии. Ты подробно объяснил, почему ты не хочешь видеть себя в ряду тех или иных поэтов. Видишь ли ты себя в ряду композиторов — академической музыки, академического авангарда, кого угодно — или, например, Джона Леннона, Пола Маккартни, каких-то людей из мира рока?
Ю. Н.: Когда я в раннем детстве услышал Баха, я сразу почувствовал, что он до мозга костей рок-композитор. По сути это чистый рок — просто во времена Баха не было электричества, не было розеток в стене… Но если однажды ночью ты окажешься в кафедральном соборе, где есть мощный орган и у тебя будет шанс извлечь звук — ты очень многое поймёшь — просто оттого, что при нажатии на клавишу органа с тобой может произойти опыт прямого включения. Он может быть и негромким, этот опыт, главное, чтобы он вибрационно тебя пронизывал…
Очарование той эпохи, в которую довелось формироваться мне, в том, что состоялся и набрал обороты совершенно новый феномен: возможность фиксации звука и передачи его на расстояние — то есть звукозапись и радиовещание. Благодаря этому, будучи ребёнком в крупном городе, можно за один день оказаться в пяти-шести разных точках и попасть в семь-восемь различных звуковых миров: где-то будет блатняк, где-то попса, где-то классика… И это работает как спонтанно-образовательный институт, и ты сам можешь выбрать, что из этого тебе созвучно. Миллионы людей слушают блатняк — и, отталкиваясь от этого, ты понимаешь, что тебе хочется выйти за пределы этого поля. И пойти на восхитительно красивый риск.
«Битлз» великолепно рисковали. Лучший Маккартни по отдельности хорош, лучший Леннон по отдельности хорош — но когда они были вместе и подзуживали друг друга, они, как два озорных алхимика, возгоняли друг друга до невероятного состояния. Когда «Битлз» развалились, стал очевиден этот момент соперничества двух чуваков-провокаторов и того совокупного волшебства, на которое каждый из них по отдельности не раскрутился бы. Я слушал «Битлз» в детстве, и они меня невероятно многому научили: главным образом научили рисковать.
«Лед Зеппелин» — секс накануне атомного взрыва. Процесс расщепления молекулы музыки на атомы-риффы с выделением чудовищной энергии. Управляемая термоядерная реакция. Джимми Пейдж сотоварищи создал такую вспышку в звуке, и я бесконечно благодарен ему за многое. За очарование атомным звучанием, равно как и за осознание того, что путь дальнейшей атомизации для меня не имеет смысла. Имеет смысл — прочувствовав и вобрав в себя этот термоядерный опыт — создавать новые целокупные звуковые миры…
С точки зрения композиторского контекста: есть огромное человечество — и есть определённый сегмент этого человечества, с которым я культурно-вибрационно связан. Речь идёт о европейской традиции последнего полутысячелетия — и англо-американской традиции последнего полувека в частности. Есть народы, которые, например, живут в юртах: родился ребёнок, а пространство круглое. И это влияет на восприятие… Я вырос посреди четырёх наэлектризованных стен, я подписан на геометрию прямоугольных предметов и пространств, я пребываю в традиции четырёхтактовой музыки, определённого математического структурирования, которое стало для меня естественной средой… Есть и другие среды, и моей жизни не хватит на то, чтобы исследовать их. Но у меня и нет такой потребности — мне интересно исследовать этот «прямоугольный» мир и находить такие связи и измерения, которые трансформируют его привычную геометрию. Прямые углы остаются родной обителью — но мне хочется создавать такой кайфовый фэн-шуй, чтобы посреди них рождалось что-то неведомое, свежее и радовало моё сердце.
